шепнет журналистам, чтобы подогреть их интерес: Аннегрет отдыхает, но возобновит выступления через пару недель.

Представление кончилось. Одетта раскланялась, но когда Владимир собрался еще раз поднять занавес, сказала:

— Не трудись, мы им уже надоели.

Дутр дрожащими пальцами зажег сигарету.

— Ну что? — спросил он. — Погорели?

— Может, и нет. У меня есть идея. Если только эта психопатка захочет помочь нам!

Она тут же принялась излагать свой план. Последние зрители покидали зал. Владимир выносил на сцену корзины и чемоданы, Одетта показывала, как намеревается использовать их. Грета наблюдала из-за кулис.

— Конечно, нужно набросать небольшой сценарий, — объясняла Одетта. — Но вообще-то принцип очень прост. Делаем в полу два люка: ты исчезаешь в одном и появляешься в другом. Придется лишь точно рассчитать размер чемоданов и передвижных щитов над люками. Тебе нравится?

— Мне да, но вот как она?..

— Грета?

— Она согласится?

— Послушай. Начнем с того, что в чемодане будешь ты, а не она.

— Но ей придется закрывать крышку… Даже если в него ляжешь ты, она откажется.

— Это просто смешно! Должна же она понимать, что с тобой ничего не может случиться!

Дутр понизил голос:

— Тогда тоже ничего не должно было случиться… Подожди! Дай сказать! Понаблюдай за ней. Посмотри на руки, глаза — она в ужасе. Она вздрагивает, когда с ней заговариваешь. И совершенно невозможно заставить ее дотронуться до столика или шляпы, не говоря уж о корзинах. Она уверена, что сестра стала жертвой какого-то трюка.

— Трюка?

— Я понимаю. То, что я говорю, звучит дико. И все-таки. Ее сестра попалась в ловушку, скажем так.

— Это Грета тебе сказала?

— Нет. И так понятно.

— Ловушка… Ведь ее кто-то должен был подстроить?

Носком ботинка Дутр тщательно затоптал окурок.

— Знаешь, — сказал он, — похоже, так глубоко она не вникает.

— А ты? Ты глубоко вник?

— О! Я…

Он повернулся на каблуках и направился к Грете, та ждала его у блока, на который были намотаны канаты, напоминающие снасти парусника.

— Вы идете, дорогая? Мы уходим.

Грета не сводила с него глаз, как зверь, готовый пуститься наутек. Он с нежностью взял ее за руку.

— Минуту, — сказала Одетта. — Не очень-то мне нравятся твои фокусы. Hast du wirklich Angst? Woher hast du Angst? Du glaubst, deine Schwester wurde umgebracht?[25]

— Nein, nein, — сказала готовая расплакаться Грета.

— Что ты болтаешь? — закричал Дутр. — Оставь ее в покое!

— А ты, малыш… — начала было Одетта; она заколебалась, внимательно оглядела их: глаза ее перебегали с одного лица на другое.

— Ну что ж… в конце концов… — вымолвила она. — Влади, поставь все на место. Завтра утром начнем репетировать. Нужно, чтобы эти два дурня наконец решились.

Она удалилась, стуча каблуками. Владимир развел руками. Дутр протянул ему пачку сигарет. Занавес на легком сквозняке колыхался, и оставшийся на сцене реквизит в резком свете софитов напоминал обломки кораблекрушения. Дутр щелкнул зажигалкой, поднес огонь Владимиру.

— Послушай, старина, — пробормотал он. — Объясни Грете, что ей нечего бояться. Скажи ей, что это было самоубийство.

— Самоубийство… невозможный… — запротестовал Владимир.

— Ладно, но все-таки скажи ей… Да что ты сам об этом знаешь? И потом, я ведь не спрашиваю твоего мнения. Переведи: Хильда удавилась. Ну, давай же!

Владимир с жалким видом вытер руки платком и выпалил:

— Hilda hat sich das leben genommen![26]

Грета вскрикнула.

— Продолжай! Продолжай! — настаивал Дутр. — Она намотала на шею веревку и дернула оба конца! Иначе и не объяснишь.

Владимир говорил очень быстро. Как только он останавливался, Дутр продолжал:

— Она ревновала. Она видела меня в фургоне, видела, как я тебя поцеловал. Теперь надо жить, Грета. А значит, надо забыть. Никто не хочет тебе зла… Особенно я…

Владимир переводил, бросая на Дутра смущенные взгляды. Затем он умолк на минуту и вдруг заявил:

— Извините. Влади очень огорчиться.

— Хорошо, достаточно, — сказал Дутр. — Можешь идти.

Он остался наедине с девушкой, в тишине театра гулко раздавались шаги уходящего Владимира.

— Грета…

Он подошел к ней, медленно привлек к себе.

— Грета… Ты знаешь, что я люблю тебя?

— Ja.

— И что?

— Ich will fort![27]

— Как? — Дутр понял не сразу. — Ты хочешь уехать? Тебе плохо с нами?

— Ja.

— Потому что нет Хильды?

— Ja.

— Хильда не любила тебя!

Грета резко оттолкнула его, и Дутр даже не пытался понять слова, произнесенные негодующим тоном.

— Нет, — опять начал он. — Она тебя не любила, я в этом уверен. И с твоей стороны сейчас глупо… В конце концов, я ведь здесь, Грета. Ich bin doch da![28]

Он взял ее за плечи, погладил по волосам; зачем говорить, бормотать со смешным акцентом всякие глупости! Пусть только она будет, пусть только она останется! От нее ничего больше и не требуется. Если сама не любит, то пусть позволит любить себя!

Он еще крепче прижал ее, поцеловал в глаза; веки трепетали, как пойманные голубки. Там, за занавесом, — пустой зал, ряды безмолвных кресел, а он снова и снова целовал ее, как будто бросал кому-то вызов. Губы его скользнули по щеке, нашли шрам от ожога, ощутили новую кожу, более тонкую и гладкую. Как любил он этот знак, который превратил Грету в реальную женщину! Какая разница, что она думала, что она говорила? В счет шло только тело в его объятиях, и оно приобретало почти фатальную реальность и значимость. Наверное, потому, что Хильда умерла? На всем свете остался только он. Он и мучился, и наслаждался. Грета хотела заговорить, но Дутр закрыл ей рот ладонью. Ожившая, но лишенная сознания статуя, покорная любому его капризу, — вот чего бы он желал. И все-таки — нет! Он видел голубые глаза — они были так близко! — и в этих глазах протест, неприятие. Ее еще предстоит завоевать. Что ж, тем лучше! Он опять нашел губы, они попытались ускользнуть, но покорились, хотя и не соизволили приоткрыться. Пьер вдруг подумал, насколько он омерзителен.

— Грета, дорогая…

— Ich habe Angst…[29]

— Но это смешно! Чего ты боишься?

Она посмотрела вокруг: сцена, занавес в крупных складках, колышущихся словно волны, кулисы, висящие провода, тросы, оттяжки, блоки, на столике веревка — та самая, которая убила Хильду.

— Клянусь, тебе нечего бояться!

Она вцепилась в него, уткнулась в грудь и залопотала слова, которые он не мог разобрать. Пускай, но о любви с ней говорить можно. Дутр отстранил ее на расстояние вытянутых рук.

— Посмотри на меня. Не так… Вот! Нет никакой опасности, поняла? Nicht gefarlich![30] Не веришь мне? Пойдем. Да, я хочу, чтобы ты поняла.

Он взял ее за